Молодой прозаик Всеволод Непогодин рассказал Realist’у о писателе, который первым во всеуслышание начал говорить о трагедии в Бабьем Яру.
На творчество Виктора Некрасова я вышел, изучая наследие Геннадия Шпаликова. Трагический поэт обращался к Некрасову в письмах как к очень близкому другу, что меня и удивило. Шпаликов моложе на целых 26 лет, человек совсем другого поколения и вдруг столь теплые, доверительные отношения. Не стал бы творец шестидесятничества так тесно общаться с посредственным автором, и поэтому я взялся за прозу Некрасова. Советских писателей в своем большинстве я недолюбливаю за кричащий плакатно-пропагандистский пафос в текстах и гонку за конъюнктурой. Так вот, этих скверных недочетов у Некрасова не оказалось, зато нашлось много тонкого, художественного, эстетичного в описании советской действительности. Проза Некрасова своей европейской элегантностью, несвойственной коммунистическому строю, напомнила мне ранние фильмы Киры Муратовой.
Но еще больше меня удивила гражданская активность Некрасова, а именно его борьба за увековечивание памяти погибших в Бабьем Яру.
Диссидентством и оппозиционными выходками в советскую эпоху в основном занимались писатели, обделенные вниманием власти и ютившиеся на задворках жизни. Некрасов же за повесть «В окопах Сталинграда» получил Сталинскую премию второй степени, жил в собственной квартире в доме на Крещатике, 15, и ни в чем не нуждался. Казалось бы — поддакивай вовремя партии, публично одобряй руководящий курс Хрущева и катайся, как сыр в масле. Но 10 октября 1959 года он в «Литературной газете» публикует статью «Почему это не сделано?», в которой говорит о необходимости сооружения памятника жертвам геноцида и критикует инициативу властей засыпать Бабий Яр, соорудив на месте массовых расстрелов сад и стадион. Заметьте, что статья вышла за полтора года до трагедии на Куреневке, когда прорвало дамбу, сдерживавшую намытую часть Бабьего Яра, и потоком пульпы были уничтожены больше тысячи человек. Видимо, не зря говорят, что писатели — это особые люди, обладающие даром предчувствия. Вот самый интересный фрагмент из этой статьи:
«В Киеве нет человека, у которого бы здесь, в Бабьем Яру, не покоился бы (нет, тут другое слово нужно) отец или сын, родственник, друг, знакомый…
Я стою над Бабьим Яром и невольно думаю о других местах, где так же, как здесь, от руки фашистов безвинно погибли люди. Лидице, Орадур-сюр-Глан, Освенцим, Майданек, Дахау, Саксенхаузен, Равенсбрюк, Бухенвальд… Я был в прошлом году в Бухенвальде. На высокой горе, над долиной, где уютно расположился Веймар, стоит памятник. Гранитные пилоны с названиями стран, сыны которых замучены были в этом лагере, над пилонами — башня. И беспрерывно на этой башне бьет колокол, чтобы люди никогда не забывали о том, что здесь произошло…
Недавно проводился международный конкурс на проект памятника в Освенциме. Полностью восстановлена Лидице, сровненная с землей гитлеровцами. У нас в Советском Союзе воздвигнут памятник в Луганске, в противотанковом рву, где были расстреляны сотни невинных людей, есть памятник жертвам фашизма в Кисловодске…
И стоя над пустынным, залитым водой Бабьим Яром, я вспомнил, что и здесь npедполагалось воздвигнуть памятник. Был даже проект этого памятника работы известного архитектора
Некрасов был организатором митинга, приуроченного к 25-й годовщине событий в Бабьем Яру. Он специально позвал представителей московской интеллигенции, правозащитников и местных кинематографистов для актуализации проблемы памяти о погибших от рук немецко-фашистских захватчиков. Писатель впоследствии вспоминал об этом мероприятии:
«Люди плакали, было много цветов. Я сказал несколько слов о том, что здесь должен стоять памятник. Потом выступил Дзюба с хорошей, умной, горькой речью, что пора положить конец взаимной нелюбви украинцев и евреев, что это позор. Слышно было плохо, никаких микрофонов у нас не было… Потом появилась милиция и всех весьма вежливо, но разогнала. То, что сняли киношники, у них отобрали. И никто этого так и не увидел».
Советская власть противилась сборам инакомыслящих по любому поводу и без разбору вставляла им палки в колеса. Гражданская активность правоохранительными органами сразу расценивалась как антисоветская деятельность и все причастные подвергались гонениям. Так случилось и с Некрасовым, несмотря на его высокий общественный статус. С каждым годом давление на писателя все усиливалось. В 1974 году к Некрасову в гости пожаловали сотрудники КГБ и устроили обыск продолжительностью двое суток. После визитеров писатель недосчитался ценных фотографий Бабьего Яра и рукописи о тех черных днях. Вот как он об этом рассказывал:
«У меня унесли недописанную еще работу — небольшую, но очень важную для меня — о Бабьем Яре, о трагедии сорок первого года, о том как сровняли после войны с берегами овраг глубиной в сорок метров, замыли его и чуть не забыли, а потом на месте расстрела поставили скромный камень… И вот рукопись унесли, и альбом с моими фотографиями Бабьего Яра на всех этапах его замывания тоже унесли. И пленку тоже».
В конце концов Некрасова заставили эмигрировать. Не выдержал он закручивания гаек властью. Настоящий писатель не может творить в условиях дефицита воздуха свободы и жесткого прессинга со стороны надзорно-репрессивного государственного аппарата. Шпаликов, не имевший возможности раскованно созидать и покинуть СССР, закончил жизненный путь весьма печально…
Некрасов перебрался в Париж, но тема Бабьего Яра все равно продолжала его волновать. 29 сентября 1976 года он приехал в Израиль, встретился со своими единомышленниками, вынужденными покинуть СССР, и выступил на митинге, посвященном 35-летию событий в Бабьем Яру. Вот как описывает тот день Некрасов в книге «Время и нечто»:
«Из толпы вышел человек, молодой, кудрявый, с очень впалыми щеками и глазами, которые принято называть горящими.
— Приспустить флаг, — командует он. — Возжечь огонь.
Кто-то пробегает мимо меня, карабкается на камни, и на фоне лилового неба вспыхивает пламя.
— Ровно тридцать пять лет тому назад, 29 сентября 1941 года, в Киеве, в Бабьем Яру, раздался первый залп по евреям.
Так начал молодой человек со впалыми щеками, с горящими глазами, Амик Диамант, собравший здесь, на Голанских высотах над Генисаретским озером, всех тех, для кого Бабий Яр — не просто овраг на окраине Киева, замытый и превращенный сейчас в пустырь, а кусок твоей жизни, жизни твоего народа. Десять лет тому назад, того же самого 29 сентября, в день двадцатипятилетия расстрела, тот же Амик Диамант прикрепил к каменной стене несуществующего сейчас, разрушенного старого еврейского кладбища плакат. На нем по-русски и на иврите было написано: Бабий Яр, 1941−1966. Он провисел недолго, его сорвали. Как закончился этот день, каковы были его последствия, об этом я уже писал. Через десять-двенадцать дней на месте так называемого сионистского сборища поставлен был камень. Сейчас сооружен памятник. Потребовалось тридцать пять лет, чтобы, преодолев чье-то упорное сопротивление, появились на месте расстрелянных стариков и старух бронзовые мускулы полуголых борцов и подпольщиков, спокойно и уверенно под дулами пулеметов смотрящих в будущее".
В рабочем кабинете писателя в Париже всегда висела на стене большая панорамная фотография Бабьего Яра, снятая собственноручно еще до эмиграции. Восстановить изъятую работниками КГБ рукопись о Бабьем Яру он так и не смог, а вот в 1986 году, уже незадолго до смерти, разразился статьей «Бабий Яр, 45 лет»:
«Как могло родиться выражение „человек-зверь“, „зверская расправа“, „звериная ненависть“? Ни один зверь, самый лютый, не издевается над своей жертвой так, как человек над человеком… Зверь хочет есть, защитить своего детеныша, садизм ему неведом. Евреев Бабьего Яра, стариков и детей, перед тем, как расстрелять, били палками, раздев донага… И вот кончилась война. Киев освободили. На Нюрнбергском процессе вспоминали Бабий Яр, приводили цифры. А в самом Киеве? Когда я, почти двадцать лет спустя, пытался заикнуться о памятнике на месте расстрела (чуть не написал „зверского“, но тут же спохватился), на меня смотрели, как на полоумного: „Какой памятник? Кому? Памятник ставят героям. А здесь — люди добровольно пошли, как кролики в пасть удава…“. И тут же был отдан приказ — Бабий Яр замыть. Чтоб следа его не осталось… Как известно, логика — не самая сильная черта коммунистической идеологии. Сначала решили забыть и замыть Бабий Яр. Потом уничтожили старое Еврейское кладбище, соседствовавшее с Бабьим Яром. Осквернили и разбили памятники…».
Некрасов считал несправедливостью, что память о погибших в Бабьем Яру не чтится должным образом, а воздвигнутые советской властью монументы искажают саму суть трагедии.
Для коренного киевлянина, пускай даже доживавшего остаток дней на чужбине, было важно, чтобы в его родном городе не забывали о трагедии конца сентября 1941 года. И писал он о Бабьем Яру, чтобы помнили потомки. Из тех же соображений в скором времени в Бабьем Яру будет возведен современный мемориальный комплекс, всестороннее рассказывающий об акте массового истребления человечества. При СССР, стране умолчаний и недомолвок, откровенный разговор о Бабьем Яру был невозможен. Но мы живем в независимой Украине, стремящейся к открытости и прозрачности во всех сферах жизнедеятельности. Посему мемориализация событий в Бабьем Яру является одним из элементов слияния общества с континентальной семьей народов. В Европе память о Холокосте осмыслена, институционализирована и стала неотъемлемой частью культурного кода. Свою последнюю статью о трагедии Некрасов закончил фразой, ставшей всемирно известной:
«Здесь расстреляны люди разных национальностей, но только евреи убиты за то, что они евреи…», — полагаю, что эта цитата крупными буквами будет выведена на стенах Мемориального центра «Бабий Яр».
Фото: Олег Переверзев
