Андрей и Лиа Достлевы — художники-переселенцы из Донецка, оказавшиеся в Польше. Каждый день они лижут сделанную в форме бронетехники соляную лампу из украинского Бахмута. Фото с результатами перфоманса выкладывают в Instagram и Facebook.
Супружеская пара рассказала Realist’у об утратах переселенцев, чувстве вины, «концентрате нелюбви» и «сонном царстве» в довоенном Донецке.
О ТРАВМАХ ВОЙНЫ
Однажды наши знакомые журналисты увидели в Бахмуте соляную лампу, сделанную в форме танка (на самом деле в форме БМП. — R°). Мы попросили привезти одну. Это показалось воплощением травматизации общества. Военные образы проникают в бытовую сферу как символ ран, оставленных войной. Мы решили: нужно начать зализывать раны. И сделали этот процесс абсолютно буквальным. Таких ран на Донбассе осталось множество, и нам всем предстоит зализывать их еще долгие годы.
Когда мы увидели эту соляную лампу в форме танка, вспомнили об антивоенном фотопроекте Марты Рослер «Bringing the War Home». В нем художница совмещала фотографии интерьеров домов благополучных обывателей и солдат, воюющих во Вьетнаме, или мирных жителей, жертв этой войны. Таким образом она впустила далекую от американских обывателей войну в их жилища. В нашем случае война сама проникла в наш дом, приняв форму соляной лампы — обыденного предмета интерьера.
О ЧУЖОМ ГОРЕ
Существует два стереотипных подхода к восприятию беженцев с востока. Первый: бедные, несчастные, беспомощные жертвы. Второй: сепаратисты, сбежавшие от войны, от ответственности за свои взгляды. Жертву принято жалеть, давать теплое одеялко, скидывать на карточку по 10 грн, покровительственно гладить по голове. В ответ жертве полагается молчать, благодарно смотреть снизу вверх. Чужое несчастье — повод почувствовать себя лучше кого-то, понять, что твое неустроенное существование не является таким уж и плохим.
Но жертва, которая не хочет молчать, не требует помощи, не просит сочувствия, а хочет, чтобы ее воспринимали как равного, уже не очень похожа на пострадавшего. Выглядеть лучше на ее фоне становится сложнее. Она отличается от обывателя только своим травматическим опытом и умением сосуществовать с ним. Как на это реагировать обществу?
Взаимное принятие — это путь, который предстоит пройти всем вместе. Нет, это не сугубо наша проблема, проблема надоевших людей с чемоданами. Мы, в большинстве случаев, свою скорбную дорогу уже прошли, приспособились, выжили. Теперь той, второй части, людям за занавесками, нужно научиться нормально жить рядом с этим неудобным опытом.
Внутренние переселенцы — совершенно новое явление в современной украинской истории. Для того чтобы проанализировать его, нужно было сначала выработать язык, с помощью которого можно говорить о том, что произошло. Сейчас такой язык появился — существует публичная дискуссия на тему переселенцев, много художественных проектов. Наш кураторский проект «Реконструкция памяти» также был поиском такого языка. Это человеческий взгляд на опыт потери дома. Для нас было важно показать, что участники — просто обычные живые люди. Это не принятие позиции жертвы, не отстраненный взгляд на то, что случилось, а попытка разобраться в случившемся.
О ДОНЕЦКЕ И НЕЛЮБВИ
Донецк всегда ощущался как очень особенное место. Это была концентрированная нелюбовь. Она была во всем: тебя не любили дома, стены, асфальт, воздух, собаки, люди. Все было пропитано отторжением и неприязнью. Просто существовать, функционировать и перемещаться в этом пространстве, выполняя свою обычную активность, было своего рода ежедневным подвигом. Все вокруг было серым и враждебным. Ненависть висела в воздухе. Жить там — означало находиться в непрерывном survival mode. Это почти как принести домой комнатное растение и запереть его в шкафу вместо того, чтобы поставить на подоконник.
Сейчас, когда началась война, и мы пытаемся говорить о том, что потеряли вместе с нашими городами, важно не превращать эти разговоры в оплакивание «потерянного рая». Важно сохранять искренность.
То, что наши города были отобраны у нас насильно, не должно делать их задним числом лучше. Но наша любовь или нелюбовь к ним не делает утрату дома малозначимее. Его забрали у нас силой. А наши отношения с этим домом — наше личное дело.
О ГУБАРЕВЕ И ЧУВСТВЕ ВИНЫ
Основное чувство сейчас — вина. Всегда, пока мы были там, была и надежда. Мы верили — можно что-то изменить. Что если долго-долго делать культурные ивенты, развивать арт-среду, говорить о сложившейся ситуации, разговаривать с людьми, все со временем постепенно станет лучше. Даже если ты комнатное растение, запертое в темном шкафу, всегда остается надежда, что можно открыть дверцу или хотя бы включить свет. Но ты ничего не можешь сделать, если к тебе домой приходят люди с оружием.
В последние годы перед войной в Донецке происходило много хорошего, появлялись новые места, происходили какие-то мероприятия, циркулировало много энергии и совершенно диких, но классных идей.
Однажды мы сделали выставку проекта «Sacrifice» в подвале галереи da sein. Подвал был погружен в полную темноту, посетителей запускали внутрь по одному, с маленьким карманным фонариком. Бродили там один на один с темнотой, выискивая работы на стенах фонариком. Среди посетителей был и Павел Губарев (позднее «народный губернатор» Донецкой области. — R°). Ретроспективно этот факт кажется нам очень смешным.
О ДОНЕЦКОМ МАЙДАНЕ
В Донецке все это время было или очень странно, или очень страшно. Мы выходили на «донецкий Майдан», стояли там, видели, как от нас отворачиваются случайные прохожие и чувствовали себя идиотами. Ходили расклеивать стикеры с призывами выходить на площадь. Рассовывали информационные газеты с хронологией того, что происходило в это время в Киеве, в почтовые ящики по подъездам, в которые нам удавалось проникнуть. Мне было ужасно страшно. Гораздо страшнее, чем в Киеве на Майдане, когда все, прижавшись друг к другу, ждали штурма.
Помню ощущение полного бессилия — хотелось растормошить это сонное царство, объяснить, что происходит, почему это так важно для всех нас. Но я абсолютно не видела никакого способа это сделать. Донецк спал.
В конце декабря 2013-го у меня была такая себе художественная интервенция в публичное пространство, называлась «З Новим роком!». За ночь соорудила 50 форматных открыток с красивыми фетровыми елками. Украинский язык выбрала специально. Открытки развесила в центре и в спальных районах, фотографировала их, наблюдала. Мне хотелось, чтобы люди улыбались, когда обнаружат их. Некоторые провисели минут 15. Некоторые несколько дней. Мне говорили, что кто-то дарил их друг другу в качестве новогодних открыток. Я находила их даже на чужих страницах в Instagram. Но чаще всего их просто срывали, бросали на землю. Я возвращалась и вешала открытку снова. В одном месте этот процесс повторился трижды, прежде чем елку уничтожили окончательно. Через девять дней не осталось ни одной. Через три месяца началась война.
О ПОЛЯКАХ
В Польше о войне знают. Даже те, кто не интересуется темой специально. Поляки не выделяют отдельно тех, кто с востока, от остальных украинцев. Сопереживают всем. Тут много реакций в стиле «сложно поверить, что такое — аннексия и война — вообще возможно в современной Европе». В принципе, поляки довольно четко представляют себе, что у нас происходит, у них нет иллюзий относительно России. Они понимают, что Украина воюет именно с ней. Когда узнают, что мы из Донецка, сразу спрашивают: «Как семья? Все ли живы и смогли ли уехать оттуда?».
Недавно нас пригласили в качестве лекторов на образовательный курс от Музея истории польских евреев. Мы обсуждали с аудиторией проблемы травмы и потери. Участники говорили, что им даже невозможно представить ситуацию, когда можно потерять то, что всегда присутствовало в твоей жизни, по умолчанию. Например, дом, семейные альбомы, доступ к могилам предков…
Есть чудесные примеры того, как поляки самоорганизуются для того, чтобы помочь украинцам. В Познани ученики одной из гимназий отправляют подарки в детдом Мариуполя. Узнали, что там один маленький велосипед на всех, и собрали для них свои велосипеды, самокаты, скейты, ролики. Дети даже обратились в мэрию, чтобы там организовали приезд в Познань на каникулы их сверстников из Мариуполя. Такие истории вдохновляют.
О МЕСТЕ СИЛЫ
С началом войны, потерей дома, у нас совсем атрофировалось чувство принадлежности к месту. Мы везде. Работаем над своими проектами в Познани, в Варшаве, готовимся к большой выставке в Праге, в DOX (Центр современного искусства. — R°). В Украине у нас тоже есть проекты в работе.
Для нас не существует разделения и, тем более, противопоставления Украина — Европа. Работаем и с украинскими темами, и с местным контекстом — со всем, что нам в данный момент интересно. Что касается перспектив для творчества, то как раз в Украине сейчас работать в определенном смысле легче и лучше — там такое место силы сейчас! Кажется, достаточно просто лечь на эту землю, чтобы получить новый толчок.